Здравствуйте, господин-герр барон Наступивший Понедельник!
По воле случая и нижайшей надобности, позвольте просунуть в карман вашего обходного халата докладную записку.

Может статься, что вы и читать не станете, развернете, не как следует пропитав краями пальцевого нажима каждую заломавшуюся расщелинку на моем смешном письмеце из оберточной бумажоночки, коею, я, заметьте-с, крайне щепетильно перепаковал основное белое посланьице – звонкое и острое в чистоте своей, что до стойкости краев, то совершенно идеальное по пропорциям углов и невесомости изделия.
Не расправив все добротно и как следует не разоткрыв бумажку, примитесь вы изминать его тельце своими колами-фалангами, морщиться, вздувать усы над верхней губой, в наличии которых всенепременно убежден и готов спорить на весомую ставку, и еще какие-то неуместные телодвижения сообщать, лишь бы только извести того, кто ждет, когда вы уже до прошения доберетесь.

А и не доберетесь вы никогда, потому что так с вами поступили Боги – не вы открываете сакральную Неделю, голубчик, это у вас права птичьи современными спецотношениями календарными выстроены, что каждый заскорузлый землянин, кто не вне планеты бытийствует, вам какневсебя радуется!
У римлян вообще все по-другому было и даже девятидневная неделя установлялась, но откуда же вам знать, такому самодуру, что в мире без вас – главного ужаса Земного, страха всей планеты, делается, вы же и пальцем не пошевелите, чтобы хоть как-то человеку страдания облегчить!

Но оно и понятно, вы же – Понедельник, даже вот с таким вот «ОООО»: «пООООООнедельник», так и с чего вам о людях в заботу думать случится о каких-то там клопах из кожи-рожи и без отставного звания?
Мерзотненькое вы созданьице, однако же! Только и знаете, как руками махать, да глаза выпучивать – что, рванули бумажонку, а там пусто? То-то же!

Пусто-пусто там все, геррбарон, не оборачивайтесь! А знаете, почему там пусто? Потому что я впервые к вам решил обратиться и сразу же понял – читать не станете, вникать не будете, еще и паяцем перед всеми прохожими-непригожими бессловесно обзовете, своим взглядом семихмурным окатите и как мне неделю жить-доживать до субботнего? Какой же вы расточительный и поганый обманщик.

Век бы с вами не водился, если бы не подгружало постоянно в эти ваши недельные молекулярные проекторы светиться из глубины нейтрин или откуда это все проецируется и подводится – вот, в эту мелкую ячейку макрокосма всвечивать зарядом элементарщины обрыдлой.

Вам бы все молчать, гербар, да лицом курьезы наворачивать бессловестныя, а потом заявить, будто я нарочито выделываюсь и не хочу по вопросам своим ответствовать – что ж, и в этом ваше право, правда ваша в этих словах тоже есть, да и какая страшная, непробивная, неотливная агоническая правда клокочет изовсюда, бурлит…
Страсть моя и огромное богатство в тихой смертной простоте – под исход земного бытийства, не каждый себе сознается, что он все больше хилеет в сновиденческой деятельности и смотрит ее как тусклый оморок, да и по жизни считает отдыхновения ума с прилагающимися содержаниями простаковой безделицей.

Человеческое существо таковым быть не с самого начала водится – ни одной роже злобящей не давалось устанавливать, что нужнее, сон или несон, бодростная яскость или утихомиренные члены и вспокоенный ум.
По своей жизни, страшной и скучной веренице дешевых зарисовок, смог опознать только-с эту мрачнейшую вещь – а вы не помышляли, баронгерр Понедельник, не застревало ли в ваших мудроватых серых космах мысление, будтож мы все не в явь живем, а лишь только тела скрываем, чтобы не побили, да в солдаты, какгрится, не побрили, чтобы схорониться до рассвета, а там восполнить растраты на борение с потужностями дневными и вновь уединяться в символических структурах, где нам всем только быть и прописано?

Только подумайте – вот ходила условная обезьяна-кроманьенская, а потом у нее, чбоньк, и началась во время отключек условная тряска, да не токмо за то, что ее сосед обязательно камнем по кости неудачно огреет с преднамерениями (обокрасть там, объесть, даму перегулять на другую душу – интересы у древних двуногих и терепешних нога об ногу и́дуть и доныне, тут особо вариантов и не обмыслишься), а что изничтожится заходящность в прежнюю поверхность слоя, такскать, что очнется примат на той же поляне, что и ра́не, но только в другой плоскости.

Пошлый вы, геррбар, скотиняка, раз морду сразу поворотили – что, не то сказануто, не тудо полезено, а то вы засобирались, я смотрю, ужо и в пол глаза вперли, лишь бы только не на человека страждущего обернуться. Обормот вы!

Что, пойдете в честь дня своего урожай душ пожинать? Вас-то боятся, да похлеще меня даже – я так, просто баба некрасивая, с меня всхрюкнуть, да всклюкнуть можно, ну или ударят так, чтобы не до смертушки, а мяконько, по-законному, без посадского, а по большей части своей – как муху мореную от себя отгоняют, если невзначай набреду на них свято-красивых мятнокожих болванчиков с зубами, губами и половыми органами дорогими и до блесков отплированными, оттого и поколачивают, если натыкаются, что старуха их целостность пошатнет или какой ядовитой жидкостью из чресл своих гнилых окатит. О, а если ж с дамами гуляють, то и вовсе им глаза закрывают руками, чтобы потом за ихний карачун меня дополнительно не всколачивать.

Нельзя за людьми ходить, лучше держаться поодаль – если ж самец с самкою идёть, то уж лучше вообще вбежку беги, а то обязательно всколотит. И то просто объяснимо – вон, у людищ этих триклятых половой гон непрекращающийся, войны, пестициды, вот они и ходят недовольные, лишь бы попоколачиваться друг об дружку.
Да не откроете вы сами, это тут специально так удумано – дайте, покажу, но вы сперва все дослушайте, уж, как-нибудь дотерпите! Есть пуфик прекрасный из газет, он авторский. Видите, бумаги в стопку и крест-в-крест, я на таком днями сидеть учился, а вы опять нос воротите!

В общем, сказать мне вам надо одно – я ебал хуй блять ебал, надо решаться, наверное… Когда задумываюсь о последней секунде, думаю – эээн, нет, вы дослушаете!, – всегда вот думаю, взять где-нибудь тихое койко-место и отоспаться бы перед смертями. Как же вы меня семиотически заебали, света бы ни видывал. С первого плача, наверное, уже тут тряслись у матери, чтобы себя обозначить. Чтобы вот так вот вывалиться, когда человек в сознательность более-менее восспрянет, говорить и слышать научится, тут-то вы из-под крыльца или крынки какой-то вдруг выскочите и как взорете: «Я - Понедельник, сучьих бесов подельник! Кто не будет мне служить – того я буду медленно убивать, блять» и ведь не соврете!

А не надо дверную ручку туда-сюда – не вы оплачивали, не вами снимется. Постойте и послушайте: сколько мы уже с вами будем в конфронтациях? Предложить мне вам нечего, кроме этого деревянного бруска. Смотрите? Сконцентрировались?

А не нойте, а не нойте и крики здесь не требуются – легкое дерево, никому оно обиды не чинит, ситуация вами здесь самим нагнетается. Хотите, скажу как с плеча – как же мы с ваших низостей, от вашего одного житья заскорузлого гнетемся и болеем всем человечеством, от одного понимания, что вы вот-вот случитесь. С утра в воскресение продерешься глазьми, только озадачишься – что будильник не воет, но организм вовремя осядет, понимает, что сегодня переждать просто надобно и, желательно, с результативными выхлопами.
Чинишь себе фентеплюшечку вертижопую на позаниматься – почирковать или почитовать, про какую-то мелочинку-мудочинку погрезить хочется или мертвых мышей в огороде перекопать – разные дела выходного дня, у всех свое. И все тебе нравится и спорится, а чего бы делу и не идти-то вовсе?

Вот меня пятый день к ряду хвороба мучит – плюется сухим воздухом спазмирующая пасть, кхычет, глогочет, белеет в ушах после каждого приступа, сопли не ходят, озноба нет. Сезонная клематизация, всегда такое под зимность случается в первых числах декабря – вроде, и переживешь и претерпишь, но в этот раз ты уже своего дался…

Как ты меня пригнобил, знал бы ты, ты!

Вот, лежит человек в агонии хворобы на одрах – смерть не идет, оно и ясно, ей еще не время подбираться до взрумяненной жертвы. И время не йдет, только тянется как барсучий смык – мне про него дед рассказывал в глубоких яслях, пужал, что мол-де пойдешь в лес, услышишь звук, будто нога об ногу колотит, а потом присвисты резкие, так ты того-знай, не ветер то шумовозит, не вьюжица какая-то, а выходит пар из-под коры, потому что ее специально долбясит целыми днями напролет барсук, пока не получит специальный расщеп, деревяную лучинку особую, и начинает ею по стволам скоблить с призывной силой, оттого и гул такой стоит.
Так вот, гербарон, как мог, написал – страшно от рожи вашей, как суком этим по воздуху водят промеж мозгов, стоит только о предстоящем шестидневном неспании вдневном задуматься.

Вот сижу сейчас, в час ночной воскресный, что в понедельничниковый заломался и тряской как гоминид весь пылаю. Не могу и слова в лык увязать, только все по сторонам буквицы раскидываю. Сейчас вот наберусь мочи, голову отчекербыркаю от огневой подушки и скажу вам – ЖИТЬ УЖЕ ТАК НЕЛЬЗЯ, ДА ПОМИРАТЬ И ТО ПРОТИВНЕЕ!
Все это ваши проделки – как захочет человек что-то сотворить, все на вас переворачивается, осматривается. Какой день недели, час? Календарится гнидовошь человечья, все сумятится, лишь бы только тебе – остолопу, услужить. Все начинают с новой недели, все на тебя воротятся.
Да не скули ты, сучье семя. Будто обухом не били, тоже мне дело!

Покорчишься еще немного и открою. А сказать-то что хотел – во-первых, никому вы тут не навешаете, что вас поленницей взмудохали, потому что поделом. Во-вторых, скажу от сердца и даже деревяшку на пол поставлю, чтобы вы так страшно глазом не моргали, что не верю в ваше днеделение, еврейские сказки!

Вот спит человек, потом просыпается, ест – на работу идет, потом возвращается. И все время вас боится, какой бы у него регламент ни случился. По себе скажу – работа у меня на голову не сильно заморочистая, считать ничего и хранить в уме ненужно. Живи да живи, хлеб на соль мажь, заболеешь – деньги отдавай сначала, потом помирай. Все так устроено, да только ваша жухлая черная тень все время где-то с ноги на ногу переминается. Ох, вот оно само упало – я не кидал!

Да не кидал я вам деревяшку на ногу, оно само сорвалось сейчас с рук, глядите! Сколько говорено, да все попусту. Как быть и шевелиться-течь куда? Вам я одно скажу, геррбарр, вегда вам навешать хотелось, да рука нетвердая – не верю в течение времяхода и деление по дням, panta rhei.
Нет, не перед вами не досократик, а вполне прогрессивная единица – но сами подумайте, разве кто-то будет верить такой чуши, будто одна коммутационная коробка по нескольку раз запускается? Вот тот-то и оно, что время не обновимое, оно нас гнобит и не чешется. Оно по сто раз запускается, думаете?

Что вы такой красный стоите, бьетесь все о дверь. Глупый вы паяц и срамной хам! Только и можете, что гримасы криворожить и как уж ловчиться, туда-сюда шипя.

Ох, смотрю, уже и шапка слетела, вспотели весь, платок, вона, тяните, на себе, лишь бы облегчить пототечение на лбу. А я вам этого не позволяю! Вы ко мне пришли, не я к вам домой постучался, разложился и заобщался с домашними в такой манере, вот смотрите: «Я – Понедельник, сучьих бесов подельник! Каждый раз комом, бью в череп ломом! А, ну! Накрывай по мне тревогу по всем наббатам, я иду, куда мне надо!».

Хорошо же слагается? Только вот вы не оцените, а я вас прижучил. Сейчас, вот, видите, дровишко у стеночки приложено – оно все вас, малохольного, дожидалось и в ночь со вторника извести вашу срамную спесь выставилось. Само ко мне пришло и говорит: «Слушай, есть тут дело одно – зазнался товарищ, больно охочий до всяких непогожих экспериментов над натурой людской… Любит, чтоб мутило, да выворачивало. А я все это, с деревянной плоскости тишины своего гегельянства, всю эту антиномическую пару тысячелетними кольцами изучил – видел, как он в ваши веси неблагодарно является и что ему вздумается творит.

Но не долга была моя жизнь под белым пламенем Гелиоса – срубили, забили, выкорчевали с меня несколько бревен, с одного дерева. Первые выкорчушки в город подались на топливные заработки, а я в село укатился. Так и сказал дровяной сестре: «Ты, Тамара, меня не тронь – я человек простой, по утру рубленный. Меня на первое число, в тот самый понедельник и порубили. Отсекли от вашей деревяшечной грибницы смыслов, угандошили, изъяли, промыли мне состав. Обскубали, понимаешь, мой идеологический посыл! Вот и все, все, что мне осталось – скупая месть подлунным средам. Метафизическую пойду оплеуху вешать с плеча, а то оно бесится.

Вот истреблю, поди, геррбара Понедельника и житье мое в прежнюю степь вернется – соберемся мы все вновь воединую щепь… Ты, сучки Трошка, да Юлька, алкогольны Сеня из бомжовьего дома из топки с пепла воспрянет, а я… Ну, что я? Я все равно кажу – он во всем вина виной! Ты мне глаза не таращь! Вон, накидывай, давай, шубу, едь в свой город на растопку каминов. Там тебя поласкают чужие руки, они тебя согреют перед огнем барскими толстыми пальцами в перстнях. А я! Что я? Я укачусь, вот прям сейчас из дровницы выкинусь на снег, кто найдет – того и буду, а Понедельник мне ответит, я все сказал!» и махнул с кузова, пока я его домой не принес к себе, не отогрел и не назвал Аркашей.

Так что, друг мой сердец, свет невечерний, запятнал ты себя. Подумай, сколько можно уже людям глаза на лоб таращить, а мы тебя в ночь на вторник сейчас изводить примемся.

Вот так вот, один за одним будем побивать по головище и черт с тобой, куда бы ты ни шел – помни, никто тебя больше не боится. Правда, Аркашенька?